Книга АСТ Маруся отравилась: секс и смерть в 1920-е (Быков Д.)

Сексуальная революция считается следствием социальной: раскрепощение приводит к новым формам семьи, к небывалой простоте нравов… Эта книга доказывает, что все обстоит ровно наоборот. Проза, поэзия и драматургия двадцатых — естественное продолжение русского Cеребряного века с его пряным эротизмом и манией самоубийства, расцветающими обычно в эпоху реакции. Русская сексуальная революция была следствием отчаяния, результатом глобального разочарования в большевистском перевороте. Литература нэпа с ее удивительным сочетанием искренности, безвкусицы и непредставимой в СССР откровенности осталась уникальным памятником этой абсурдной и экзотической эпохи (Дмитрий Быков).

В сборник вошли проза, стихи, пьесы Владимира Маяковского, Андрея Платонова, Алексея Толстого, Евгения Замятина, Николая Заболоцкого, Пантелеймона Романова, Леонида Добычина, Сергея Третьякова, а также произведения двадцатых годов, которые переиздаются впервые и давно стали библиографической редкостью.

Цитаты
Главный парадокс двадцатых — который поможет нам понять многие парадоксы девяностых и нулевых, — связан с тем, что революция не принесла ни новых жанров, ни новых героев. А если и принесла, все это не приживалось: ни драматические монтажи Вишневского, лишенные психологизма, ни «литература факта», насаждавшаяся ЛЕФовцами, не имели ни читательского, ни зрительского успеха. Продолжался все тот же «Санин», только теперь эти эротические драмы разыгрывались уже в студенческих и заводских общежитиях.
Дмитрий Быков

Тут, собственно, не одна, а три темы. Первая — свободная любовь, теория «стакана воды», приравнивание полового чувства к обычному голоду, который мы удовлетворяем без всяких моральных исканий и угрызений совести; избавление любви от романтического флера, стыдливости, ритуала ухаживаний. Вторая — новые конфигурации семьи: коммуна, «любовь втроем», иногда — вариации хлыстовской секты, где хлыстовская богородица одаривает избранных своей любовью, а все вместе служат ей. И третья — тесно связанная с ними: скука, одиночество, ранняя пресыщенность и рискованные эксперименты с собственной жизнью. После того как в ранние годы испробовано все, смерть воспринимается как последнее острое ощущение; гротеск же тут в том, что мысли и страсти Серебряного века выражаются языком и стилем комсомольца двадцатых, у которого в голове каша из культпросветовских брошюр, марксистских цитат, уличного жаргона и бульварной литературы, которая вдруг стала на вес золота.
Дмитрий Быков

Полк его формировался в Казани, и Емельянов каждый день навещал девушку. «Должен вам сказать, — повторял он ей для бодрости, — живучи вы, Ольга Вячеславовна, как гадюка… Поправитесь — запишу вас в эскадрон, лично моим вестовым…» Каждый день говорил ей об этом, и не надоедало ни ему говорить, ни ей слушать. Он смеялся, блестя зубами, у нее нежная улыбка ложилась на слабые губы. «Волосы вам обстригем, сапожки достану легонькие, у меня припасены с убитого гимназиста; на первое время, конечно, к коню ремнем будем прикручивать, чтобы не свалились…
Алексей Толстой. Гадюка.

Когда она взяла надеть платье Маршевой и все отвернулись от нее, называя ее воровкой, я ее спросил: «Шура, зачем ты взяла Динино платье?» Она говорит: «Разве не все равно Дине, в каком платье я умру: у меня нет хорошего платья, чтобы умереть.
Глеб Алексеев. Дело о трупе.

Они остались вдвоем. Трофим Иваныч потушил лампу. Окно побледнело, в тонкой сорочке из облаков дрожал месяц. Белея, Софья разделась, потом — Трофим Иваныч. Лежа, Софья думала только об одном: чтобы он не заметил, как она дрожит. Она лежала, вытянувшись, будто вся покрытая корочкой из тончайшего льда: в таких непрочных ледяных чехлах бывают ветки деревьев осенью рано утром, и, только чуть шевельнет их ветром — все рассыпается в пыль.
Евгений Замятин. Наводнение.

Отзывы
Быков выступил в качестве составителя и написал огромное предисловие в 30 с лишним страниц. Его эссе начинается словами: «В этой книге три слабых, но знаменитых текста, примерно десять обыкновенных и три великих», то есть с признания того, что не все рассказы великие. Это довольно важная вещь, потому что Быков и издатели сразу не делают вид, что «сейчас мы вам дадим лучшие на свете рассказы, вы поразитесь, насколько они хороши». Они говорят: «Нет, может быть, это не лучшее с художественной точки зрения, но это важно читать, если вы хотите понять, что чувствовали, чем жили, чем дышали люди в 1920-е годы.
Егор Михайлов, литературный обозреватель сайта «Афиша Daily»

Для меня здесь самый важный текст — это повесть Глеба Алексеева «Дело о трупе». Глеб Алексеев совершенно забыт, но эту повесть мы помним потому, что на нее обратил внимание в свое время Георгий Адамович, который счел дневник Шуры Голубевой подлинным документом. Конечно, это вымысел, но он был настолько убедителен, что Адамович написал: «Вот какие страсти бушуют сейчас в Советском Союзе». Сегодня тот же экзистенциальный кризис, та же поздняя советская проблематика. Она мучает людей, совершенно к этому не готовых, ни интеллектуально, ни духовно. Я думаю, что в текстах 1920-х годов можно найти если не рецепты, то по крайней мере многие приметы того же кризиса, и попытаться самостоятельно из него выбраться.
Дмитрий Быков