Новинка в авторской серии Анны Матвеевой: «Завидное чувство Веры Стениной» — один из самых удачных в новейшей русской прозе опытов соединения женской психологической прозы и романа об искусстве.Выдающийся роман о зависти. Классическая история Моцарта и Сальери, уточненная в обстоятельствах места и времени. Место — Россия, Екатеринбург с вкраплениями Парижа. Время — от детских 1970-х заглавной героини через перестроечные подростковые и юные неприкаянные 1990-е к сегодняшней сложной взрослости.Зависть, данная Вере Стениной как своего рода талант, не просто становится ее судьбой, но и определяет ее особую чуткость к людям и картинам, оказывается залогом ее душевной сложности, и в конце концов, приваживает к героине ее счастье.АннотацияАнна Матвеева — автор романов «Перевал Дятлова, или Тайна девяти», «Есть!» и «Каждые сто лет», сборников рассказов «Лолотта и другие парижские истории», «Спрятанные реки», «Катя едет в Сочи», а также книг «Горожане» и «Картинные девушки».В романе «Завидное чувство Веры Стениной» рассказывается история женской дружбы‑вражды. Вера, искусствовед, мать‑одиночка, постоянно завидует своей подруге Юльке. Юльке же всегда везет, и она никому не завидует, а могла бы — той же Вере, ведь она обладает уникальным даром — по‑особому чувствовать живопись: разговаривает с портретами, ощущает аромат нарисованных цветов и слышит музыку, которую играют изображенные на картинах артисты...Роман многослоен: анатомия зависти, соединение западноевропейской традиции с русской ментальностью, легкий детективный акцент и — в полный голос — гимн искусству и красоте.«История о женской дружбе, граничащей с острой завистью (если не ненавистью), наполнена изящной игрой слов, а заодно может служить отличным пособием по истории искусств: строя образ своей героини, Матвеева показывает, как нужно правильно смотреть на шедевры живописи, изображение превращается в набор звуковых, цветовых и тактильных метафор».Константин Мильчин, литературный критик, шеф‑редактор StorytelО книгеОтзывы«У Матвеевой удивительный — и, опять‑таки, чисто кортасаровский — дар оставлять в повествовании значимые пустоты, в результате чего само повествование приобретает поэтическую эллиптичность, да простится мне мой французский. И простая мысль о том, что от судьбы не уйдешь (да и от смерти тоже) и в Америку не уедешь, звучит в этом контексте неожиданно убедительно, свежо и щемящее». Виктор Топоров«Не процитировав ни одного политического лозунга и ни разу не упомянув модное слово „гендер“, автор показывает, как гендер убивает». Елена Георгиевская«Она умеет как‑то так вывернуть сюжет, вставить фразу, ускорить/замедлить действие, что в повествовательной ткани возникают щемящие паузы и пустоты, приобретающие новый смысл. Это высший класс, настоящая практическая магия, хотя пишет Матвеева о журналистах, студентах, учителях — словом, о людях, которые и составляют круг общения благополучной горожанки». Владислав ТолстовЦитаты«А ведь в некоторые полотна ей очень хотелось войти — как входят в реку жарким днем. И далеко не всегда это были уютные пейзажи. Несчастный блудный сын у Рембрандта падает в объятия отца так, будто это объятия Бога — вечный приют. Вера, глядя на картину, стоя перед ней в добровольном почетном карауле, всякий раз чувствовала головокружение — ей хотелось упасть на колени вместе с этим износившимся, промотавшим свою жизнь человеком, — упасть вместо него, и чтобы ее точно так же обняли, прижали к себе и простили. Рембрандт писал эту картину в конце жизни — на самом деле блудный сын не возвращается домой, а умирает, и его принимает не отец, а Бог — без всяких «будто». Действие невозможно удержать на холсте и ограничить рамой — настоящим мастерам не требуются уловки, чтобы зритель почувствовал себя соучастником».«На обратном пути из поликлиники Евгения, позабыв, как только что плакала, глотая мерзкую трубку, рассказывала тете Вере о своей мечте: когда она вырастет, то станет художницей.— Мечтай осторожно, — посоветовала Вера. — И вообще, женщины хорошими художниками не становятся.Евгения расстроилась, молча пинала камень до самого дома. А Вера вдруг вспомнила свой давний спор с Герой, когда она сама была на позиции Евгении.— Ну вот назови хотя бы одну успешную художницу — такую, чтобы ценилась наравне со старыми мастерами! — требовал Гера.— Артемизия Джентилески! — выпалила Вера. Она гордилась Артемизией и особенно любила ту ее картину, где Юдифь вдохновенно отрезает голову Олоферну от имени и по поручению всех женщин».«Скавронская не пыталась хватать Веру — сложила руки так, как нарисовал художник, и смотрела будто бы в открытый медальон. Катерина Энгельгардт была племянницей светлейшего князя Потемкина, а также его верной любовницей. Говорят, Потемкин перепробовал всех девушек Энгельгардт (числом пять), но пуще всех ему полюбилась Катенька. И разве могло быть иначе? Нежная, косы до колен, и улыбка вот‑вот выпорхнет, как птичка у фотографа. (Странно, что у некрасивой Бакулиной — такой обаятельный двойник.) Злые языки (самый злой — у художницы Виже‑Лебрён, зато кисть у нее добрая и Мария‑Антуанетта — в подружках) утверждали, будто Катенька ленива, как заморская черепаха, — лежит целыми днями, завернувшись голышом в большую шубу. У Веры при этих подробностях резко и сладко оборвались внутри те важные нити, которые держат нас в реальности дня, не позволяя становиться животными. Катенька глянула кокетливо — а ты как думала, любезная? Мех и плоть должны быть вместе, и кто сказал, что зверей выпускают на волю только ночами?»
